В жизни великого композитора Людвига ван Бетховена (1770-1827) меня особенно волнуют два «момента»: один связан с так называемым «Гейлингенштадтским завещанием», другой — с письмами «К бессмертной возлюбленной»

1802 год. Мастер проводит лучшее время года в малень­ком городке Гейлигенштадт, к северу от Вены, на берегу Ду­ная. Здесь, в чердач­ной комнатке, отчаяние диктует Бетховену письмо брать­ям Карлу и Иоганну. Пер­вые же строки выдают истинную причину страданий: «О вы, считающие или объявившие меня озлобленным, упрямым или мизантропом, как вы несправедливы ко мне… Вы не знаете тайной причины того, что я вам кажусь таким… подумайте только, вот уже шесть лет, как меня поразил неизлечимый недуг…»

И дальше Людвиг признаёт­ся: «Я глух. Я должен жить изгнанником. Едва только я сбли­жаю с обществом, как меня охватывает жгучий страх…»

Незадолго до написания этого письма произошёл слу­чай, ставший, видимо, послед­ней каплей в чаше терпения ­и молчания Бетховена, скрывавшего от всех свою прогрессирующую глухоту. Фердинанд Рис, ученик и друг Бетхове­на, во время одной из совместных прогулок об­ратил его внимание на пастуха, который играл в лесу на свирели, вырезанной из ветки сирени. Увы, Бетховену в течение получаса не удалось ничего расслышать. Чтобы не причинять боли своему вели­кому спутнику, Рис в конце­ концов притворился, что тоже ничего не слышит. Бетховен всё понял и стал тих и мрачен.

Прощаясь со всем, чем он жил на земле, композитор словно хочет забыть о музыке и в своём завещании в слезах обращается к Heбеcaм: «О, Божество, Ты с высоты видишь моё сердце, Ты знаешь его, Тебе ведомо, что в нём живёт любовь к людям и стремление к добру. Итак, пусть свершится. С радостью спешу я на встречу смерти… »

Казалось бы, всё: он уйдёт из жизни в 32 гoдa, ещё, по сути, не создав почти ничего, что сделало его Людвигом ван БЕТХОВЕНОМ. Но 10 октября он делает приписку: «О Провидение! Дай мне хотя бы один день чистой радости…»

Господи, хотя бы день
Чистой радости пошли!
Не отдай меня беде,
Вырви из людской квашни!
Облака мои развей,
Спрячь меня за сто миров
И от зависти друзей,
И от ярости врагов!
Побеседую с листвой:
Кто я? Где я? И куда?
Как зовут меня? Постой:
То ли вяз, то ли звезда…
Господи, полжизни дам
Ради одного лишь дня! ­
A иначе — вырви сам
Всю! С дыханьем! Из меня!

Взрыв отчаяния позади. Он преодолён волей, волей человека-творца. Вслед за прощанием с жизнью — Вто­рая симфония в мажоре (ре мажор), ещё две сонаты для фортепиано. Своему близкому знакомо­му Бетховен признаётся: «Я мало доволен, выпол­ненными до сих пор ра­ботами. Начиная сегодняшнего дня, хочу идти по новому пути». И ­на свет появляются три новые сонаты: 1б-я, 17-я и 18-я. Скоро грядёт и 23-я, «Аппассионата».

Не случайно Жозефина Дейм, двоюродная сестра той самой Джульетты Гвичарди, которой освящена «Лунная», сообщает друзь­ям: «У меня есть новые сонаты Бетховена, которые уничтожают все, предшествовавшие им».

А ещё оратория «Христос на Масличной горе».

И, наконец, Третья, «Героическая». На заглавном листе партитуры этой симфонии в начале стояло «Буонапарте», а внизу, под нотами, — «Луиджи вaн Бетховен». Широко известен факт отказа от посвящения императору Франции: «Этот — тоже обыкновенный человек! Теперь он будет топтать ногами все человеческие права, следовать только своему честолюбию, он будет ставить себя выше всех других и сделается тираном».

Думаю, название «Героическая» относится и к самому композитору, сумевшему из бездны отчаяния, боли, страдания вырваться к радости, к жизни, к творчеству. Воистину, через тернии — к звёздам! Так началась новая эра симфонической музыки XIX века — музыки, воплотившей величие идей, богатство мыслей и чувств, силу ду­шевных порывов и воли.

Думая о Бетховене, я вспоминаю слова Боратынского, о том, что дар – не только поручение Божье, но ещё и испытание, посланное высшим Творцом. Бетховену же было послано и испытание страданием. Выкованная в страданиях; рождается новая музыка. До этого были, по существу, лишь намёки, обещания в септетах, квартетах, квинтетах гайдновско-моцартовского привычного благоуханного стиля.

Страдание становится даром Божьим, если преодолеваешь его.

Великий пианист Генрих Густавович Нейгауз, верно, не случайно заметил: «Возможно, Бетховен не сделал бы таких открытий в области фортепианного звучания, если бы не был глухим. Сила его внутреннего слуха предопределила не только пути развития фортепиано — инструмента, но и пути развития художника фортепиано, пианиста» («О последних сонатах Бетховена»).

Знаменательно, что «Героическая симфония», вобравшая в себя борения в первой части («орлиное аллегро», как сказал о ней композитор А. Серов) и суровый траур похоронного марша, венчается найденной ранее Прометеевой темой (финальный номер балета «Творения Прометея», а до него был незатейливый контр д анс с той же темой, чуть позже — фортепианные вариации). Побеждает Прометеева воля. А если точнее — воля Бетховена.

Современники, ждавшие наслаждения от гармонических сочетаний, были смущены и встревожены новой музыкой. Непонимание продемонстри­ровали не только обыкновенные меломаны, воспитанные на благозвучиях восемнадцатого века, но и известные маэстро, которых Бетховен высоко ценил. Слушая отрывки из Второй симфонии, Рудольф Крейцер, известный парижский композитор и скрипач, пришел в ужас и убежал. Знаме­нитую «Крейцерову сонату» -9-ю, для фортепиано и скрипки — Бетховен создал в его честь. Так вот, он ни чего не понял и просто отказался играть! Не лучше отозвались о сочинениях Бетховена и другие знаменитости. Луиджи Керубини: «Эта музыка заставляет меня чихать». Карл Мария Вебер не пожалел насмешек по поводу 3-й симфонии, а о 7-й позже объявил: «Отныне ее автор вполне созрел для сумасшедшего дома».

Бетховен шёл сквозь непонимание, насмешки современников. Даже музыканты, друзья великого мастера, разучивая и исполняя его новые квартеты, добродушно посмеивались над глухим композитором, который, на их взгляд, нарушал законы музыки. А он отвечал: «У меня такое чувство, точно до сих пор я написал лишь несколько нот». Гайдн его тоже не понял. Только первые два трио принял благосклонно, а третье, до минор, из опуса 9, просто шокировало Йозефа… Верный почитатель Бетховена Долецалек вспоминал, как композитор Козелух (или Кожелух?) схватил партитуру этого трио, бросил на пол и стал топтать ногами, а потом обратился к присутствовавшему при этом Гайдну: «Не правда ли, папаша, мы сделали бы иначе!». Добрый Йозеф в ответ улыбнулся: «Да, мы сделали бы это иначе».

И Мастер гордо встал,
не дописав репризы.
Швырнул свечу, рыча,
и — в клочья нотный стан!
Рванул к себе окно:
скорее, дождь, разбрызни
Горстъ влажных нот своих
по мертвенным листам!
На стане натяну я собственные вены…
Как вырвать души мне из будничных мирков
И датъ им миp и мысль?
Датъ горизонт и веру?!
Готов ли, Людвиг, ты?
И он сказал: «Готов!»
И побелели вдруг на лбу его рябины,
И вздулись желваки на скулах, а глаза
Зажёг далёкий свет.
Тетрадь легла рабыней,
И целый мир затих, он знал:
сейчас — гроза!

Не менее тяжкое, чем глухота, — ис­пытание одиночеством. На второй день после смерти Бетховена в потайном ящике платяного шкафа нашли его письмо. У музыковедов и истори­ков оно получило название «К бес­смертной возлюбленной». Кто же она, к кому композитор обращался со сло­вами «мой ангел, моё всё, моё «я», моё самое дорогое существо»? Именно в письме мы читаем обращение «Моя бессмертная возлюбленная». И даль­ше: «Я могу жить только целиком с то­бой, иначе это для меня не жизнь… Никогда другая нe завладеет моим сердцем, никогда! Никогда! О Боже, ­почему надо расстаться, когда любишь друг друга?.. Твоя любовь сделала меня одновременно счастливейшим и несчастнейшим из людей».

Так кто же она? Упомянутая уже Джульетта Гвичарди, которой задол­го до написания этого письма была посвящена соната до диез минор (опус 27, NQ 2), — эту сонату с лёгкой руки поэта Рельштаба стали называть «Лунной»? А может быть, её двоюродная сестра Жозефина Брунсвик (кстати, её брату Францу Бетховен посвя­тил свою великую «Аппассионату»)? Известны письма композитора Жозе­фине: во многом совпадает не только стиль (что неудивительно), но и тон, и даже обращения. А возможно, это Тереза, сестра Жозефины… Все они прекрасны, все, очевидно, не просто ценили гений своего друга, но и тяну­лись к нему всем сердцем. И всё-таки не остались с ним. Джульетта предпо­чла богатого графа Галленберга, со­чинителя опереток и управляющего музеем. Жозефина стала графиней Дейм, после смерти графа вторично вышла замуж. Нет, не за того, кого любила, не за Людвига, а — по совету сестёр — за барона Штакельберга. И Тереза не разделила одиночества Бетховена. Тереза Брунсвик известна как выдающаяся общественная деятельница, отдавшая много сил делу воспитания детей, в частности основавшая первые в Центральной Европе ясли. Бетховен до последних дней хранил память о Терезе; однажды его видели плачущим над её портретом.

Мы знаем о Петрарке и Лауре, Микеланджело и Виттории Колонне, Данте и Беатриче, Тургеневе и Полине Виардо… А о Бетховене гадаем. Тем более что известно: он не раз, влюблялся в своих молодых и порой легкомысленных учениц- аристократок. И страдал, получая отказ, и возмещал страдания музыкой. Бетховен никогда не влюблялся шутя. Он искал друга жизни, он мечтал иметь семью. Но, видно, не только неаристократическое происхождение, а, прежде всего нрав, взрывной характер пугали его избранниц.

Испытание одиночеством тоже становилось для Бетховена даром. Страдание углубляло чувства и рождало великую музыку. В ней масса оттенков печали и радости, надежды и разочарования, света и тени… Стремясь к большей выразительности, мастер часто прибегает к обозначениям: «певуче», «с чувством», «сдержанно», «печально», «грациозно», «непринуждённо». А ещё: «с огнём», «решительно», «энергично». Этого мало. Идёт уточнение: «очень оживлённо, но серьёзно» (в третьей части квартета оп. № 95): «Allegro assai vivare та serioso». Эти бетховенские «но» говорят и о противопоставлении разных душевных состояний, и о возможности их тончайших сочетаний в музыке. Например, адажио в финале 9-й симфонии: «Ма нон троппо, ма дивета» — медленно, но не слишком, но — благоговея. Такие уточнения рассыпаны по многим бетховенским сонатам, трио, квартетам. Даже в песнях, обработках они есть: в уэльсской песне — «очень оживлённо, но серьёзно», в шотландской — «весело, но проникновенно». Той же цели служит в бетховенских пометках союз «и». В сонате оп. 111: «аллегро с огнём и страстно»- в первой части; «просто (естественно) и певуче». В «Свадебной песне» указание: «С огнём, но понятно и отчётливо» (всё в переводе с итальянского).

Для Бетховена творчество — не только самовыражение. Для него это и борьба с судьбой. Если вслушаться в начало 5-й или 9-й симфоний, в волевые такты фортепианного концерта «Император», наконец, в столь известную «Аппассионату», — всюду звучит вызов судьбе. Воля и преодоление невзгод, страданий. В письме другу, профессору медицины Францу Вегелеру мастер восклицает: «Я схвачу судьбу за глотку! Ей не удастся сломить меня!»

Он часто впадает в отчаяние или в печаль, это явственно слышится, особенно в медленных частях сонат и квартетов. Но боль заставляет его вспомнить о высшем Творце: «Нет ни чего выше, чем соприкосновение с Господом, чем стать к Нему ближе, чем другие люди, озарять отблеском Его Божественного сияния всё человечество» — так пишет он во время создания своей последней симфонии.

Весной 1825 года, после выздоровления (три месяца он тяжело болел желудком), Бетховен создаёт 15-й квартет (оп. 132) со знаменитой «Благодарственной песней выздоравливающего Богу». Сам квартет носит следы лихорадки, страданий, жалоб, томления. Но вот звучит мотив простого сельского танца. А вслед за ним, за игривой мюзеттой, восходит адажио — точно молитва исцелённого: Бетховен благодарит Господа за спасение. Рождается радость! Вот где черпает силы композитор, вот Кто даёт ему силы и волю к жизни! Мне кажется, что более всего это просветлённое, благодатное, божественное начало проявляется у Бетховена именно в его адажио и анданте — в 9-й симфонии, в «Торжественной Мессе», в последних сонатах и квартетах. Тут страдание, печаль, горестные раздумья, но затем — проблеск света, сияние, солнце и — благодарение! «Так должно быть!» — это его слова.

Не от этих ли адажио будут оттал­киваться в своих размышлениях, пе­чалях и просветлениях будущие ге­нии гармонии! Не у Бетховена ли научится создавать свои адажио Антон Брукнер, о 8-й симфонии которого (о медленной её части) композитор Гуго Вольф скажет: «Такая музыка рождается один раз в тысячелетие!» Бетховен проложил путь и нашему Дмитрию Шостаковичу: вслушайтесь в медленные части его 5-й или 7-й симфонии…

…Душа ещё слаба, но надеется; верит, и, в конце концов, Всевышний даёт награду: силы возвращаются к ней. И композитор вкладывает их в музыку благодарения, в гимн, полный любви и радости. «О Господь,- восклицал Бетховен, — какое великолепие!.. Здесь, в вышине, вкушаешь покой, столь необходимый, чтобы служить Тебе»(1815).

В своих молитвах — и в музыке, и в слове — композитор обращался к Хри­сту. Он не любил говорить об этом своём глубоко интимном чувстве. Ког­да речь заходила о самом заветном, он замыкался и молчал. Секретарь Бетховена Антон Шиндлер не раз пы­тался вызвать его на откровенность, но он отказывался говорить о рели­гии. Между тем, становясь всё более одиноким, он становился и более религиозным.

Когда же пробил его последний час, он сказал с улыбкой: «Finita la со m еdia» («Комедия окончена») — и велел позвать священника. А затем у него ос­тался только один Собеседник, его Господь. И не нужно уже было красноре­чие музыки. Дальнейшее — молчанье, как сказал когда-то в «Гамлете» его лю­бимый Шекспир. В том молчании ­- уже иная, небесная музыка. «Да будет не моя воля, но — Твоя!»

Страдание моё, окаменей!
Я буду каждой выстраданной нотой
По камню битъ u радость высекать!..
…Бетховен замер. Мысль его потряс
Удар двойных трагических октав­
От гopныx гряд до алых звезд прошел,
От звёзд до океанских абuссалuй!
Противоборства тысячи веков,
Бетховену дыхание отдав,
Легли под Плотничьим карандашом
И нотами в тетрадке заплясали!

© 2004 Лев Болеславский