Впервые приехав много лет назад в Москву, я, прежде всего, осуществил свою мечту, побывал в Большом театре. Билетов, конечно, не было. Аншлаг. Кто-то надоумил дать билетёрше трояк (а может, пятёрку, уж не помню), и меня пропусти ли в этот храм искусства. Ни одного места, даже приставного. Скорей на галёрку! И там я четыре с лишним часа простоял, слушая «Хованщину», Даже если бы у меня и было место, я, наверно, слушал бы стоя, в слезах: «Рассвет на Москве-реке», «Поезд Голицына», гадание Марфы и особенно хоры, это пронзительное «Батя, батя, выйди к нам…» И чудесные песни: «Исходила младёшенька», «Возле речки на лужочке», «Поздно вечером сидела», «Плывёт лебёдушка»… Но самое пронзительно-трагическое ощущение вызвал у меня образ Досифея.
Четыре раза слушал я в Большом «Хованщину» И каждый раз уходил потрясённый А. Огнивцевым — Досифеем. Как сейчас слышу этот голос. Какая сила веры! В этом голосе звучала готовность к любым лишениям, даже к гибели, во имя своей веры… В первом действии глава раскольников, видя ссору Ивана Хованского со своим сыном Андреем, останавливает их: «Не время бесноваться. Братья, други, время за веру стать православную… Грядём на брань великую!» — призывает Досифей. Не может не взволновать сцена, где Досифей молится о победе над «антихристом». Под тяжёлые, мрачные звуки колокола Досифей и раскольники медленно уходят на церковный собор…
Напряжение нарастает. Мелодии и речитативы, созданные гением Мусоргского, властно переносят слушателя в те давние времена. Во втором действии снова звучит призыв Досифея к спорящим между собой князьям и боярам; их интересует только власть: кто главный, кто будет первенствовать. А мимо окон кабинета князя Василия Голицына, приближённого царевны Софьи, с пением проходят раскольники. Досифей, указывая на них; «Вы, бояре, только на словах горазды, а вот кто делает…»
Приходит время испытаний. На Красной площади царь Пётр чинит расправу над стрельцами. «Приспело время в огне и пламени приять венец славы вечной!..» Как страшно звучит эта ария, сколько в ней боли, помноженной на силу веры… Досифей, убедившийся в тщетности своих усилий отстоять старую веру, надеется, что гибель, в огне спасёт души раскольников. Но хватит ли у них веры и стойкости?.. Собрав их в лесном скиту, он зовёт постоять за веру, погибнуть, но не сдаться.
Финальное действие «Хованщины» потрясает. Мусоргский достигает высшего трагизма путем контраста, сопоставления несопоставимого. Скит охвачен пожаром. Раскольники умирают в огне-агонии, не покоряясь царю. А вблизи уже победно гремят трубы: озарённые пламенем пожарища, идут петровские войска. Эта сцена пронзает душу.
Из давно минувших дней эта опера опять и опять возвращала меня в сегодняшний мир, где рядом власть и безбожие, прогресс и безверие, цивилизация и — конец культуры. Мусоргский поставил проблему не менее серьёзную, чем Пушкин в «Медном всаднике»: там власть, государство, прогресс- с одной стороны, и маленький (впрочем, маленьких нет!) человек с другой. Сегодня Мусоргский заставляет размышлять о путях нашей новой России и старой веры, о смирении и насилии, о пресловутой «вертикали власти» и свободе — личной, гражданской… Приходит на память стихотворение моего товарища, огромного таланта и обострённой совести поэта Бориса Чичибабина, поразившее меня непривычным взглядом на Петра, несопоставимым с оценками советских историков. Стихотворение называлось «Проклятие Петру». Там были строки: «От крови пролитой горяч, будь проклят, плотник саардамский, крушитель вер…» И ещё: «А Русь ушла с лица земли в тайнохранительные срубы, где никакие душегубы её обидеть не могли». А в конце стихотворения — прямо-таки по Досифею из оперы Мусоргского или по протопопу Аввакуму: «Руби мне голову в награду за то, что с ней (с Русью. — Л. Б.) не покорюсь».
Модест Петрович Мусоргский, может быть, как ни кто из русских композиторов, сознавал масштаб задач, вставших перед русским искусством. Он не просто сочинял музыку, он хотел сказать гармонией о дисгармонии жизни. Сказать «во всю ширь русских полян», как он сам однажды написал. Я бы добавил; он сказал эту правду во всю ширь русских полей и во всю высоту человеческого духа.
Его признание: «Жизнь, где бы она ни сказалась, правда, как бы ни была солона, смелая, искренняя речь к людям а bout portant (в упор) — вот моя закваска, вот чего хочу и вот в чём боялся бы промахнуться. Так меня кто-то толкает, и таким пребуду». В этом признании весь Мусоргский, страстный, беспощадно честный и принципиальный художник, проложивший путь в неизведанные области искусства.
Одному из своих друзей композитор написал: «Сколько невиданных, неслыханных миров и жизней открывается! Какие все заманчивые, влекущие к уразумению их и к обладанию ими! Трудны достижению, боязно подступиться к ним, но когда подступишь, откуда дерзость берётся! — и хорошо тогда бывает». Обращаясь к истории России, Мусоргский решал художественные — и, шире, социальные, философские, политические — задачи в духе своей эпохи. Он помогает нам рассмотреть современную реальность.
Как никто другой, русский гений постиг душу народа и воплотил в музыке её тревоги и радости. В романсах и песнях (цикл «Без солнца», «Песни и пляски смерти», даже «Детская») встают яркие картины народной жизни. А оперы, прежде всего «Хованщина» и «Борис Годунов», — великие народно-исторические драмы: горе народное и богатырская сила.
В образах Бориса, светика Савишны, Ерёмушки, наконец, Марфы Мусоргский удивительно тонко воплощает душевные переживания. Удивительная Марфа! Для меня идеал русской женщины — именно она, вся – любовь и жертва. Да не обидятся на меня поклонники пушкинской Татьяны, но её смиренное «я другому отдана и буду век ему верна» — то есть отказ от любви — блекнет, на мой взгляд, рядом с силой любви и веры Марфы, пошедшей на смерть. Это она, по Некрасову, «коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт»… Это о такой женщине напишет уже в XX в., словно продолжая Некрасова и Мусоргского, другой поэт, Наум Коржавин: «Ей жить бы хотелось иначе, носить драгоценный на ряд… Но кони всё скачут и скачут, а избы горят и горят»…
Так глубоко личное, сокровенное в человеке сочетается у композитора с широкими историческими и социальными обобщениями, с мощной хваткой жизненного материала. «Крест на себя наложил я, — писал Модест Петрович, — и с поднятой головой, бодро и весело пойду против всяких, к светлой, сильной, праведной цели, к настоящему искусству, любящему человека, живущему его отрадой, его горем и страдой». Мусоргского интересовала не столько историческая точность, хронология, сколько смысл событий. Он стремился в музыке раскрыть душу народа и душу отдельного человека, показать взаимосвязи характеров, устремлений, радостей и невзгод.
Когда приятель В. Никольский предложил композитору сюжет пушкинского «Бориса Годунова», Мусоргский не ограничился драмой, а использовал также материалы из «Истории Государства Российского» Н. Карамзина, старые русские летописи. В центре, безусловно, — трагический образ Бориса Годунова, якобы совершившего убийство царевича Димитрия, младшего сына Ивана Грозного. Убийство ради царского престола. Но, слушая оперу, я чувствую (может быть, ошибаюсь?), что у Мусоргского не было такой уверенности в виновности Бориса, как у Пушкина. Кстати, эта версия убийства (напрашивается параллель Моцарт — Сальери: невиновность соперника Моцарта доказана) при жизни Мусоргского уже оспаривалась известным писателем и историком М. П. Погодиным, членом Петербургской Академии наук. Вот и наш современник историк Р. Скрынников, подробно исследовавший эпоху царствования Годунова, приводит в своих трудах документальные свидетельства того, что убийства в Угличе не было, что царевич погиб на глазах у многих людей 15 мая 1591 г., играя во внутреннем дворе с другими мальчиками «в тычку»: «Пришла на него падучая немочь… да в ту пору, как ево било, покололся ножом сам и умер»… Видимо, тогда сыграли роль ложные доносы, наговоры: постарались враждующие при дворе партии царских вельмож, духовенства.
Либретто «Бориса Годунова» Мусоргский составил сам. Нередко даже изменял текст Пушкина. Борис, суровый, царственный у поэта, в музыке несколько другой: его образ смягчён. Иной оттенок приобретают и его страдания. Чувство вины? А может, бессилия перед всеобщим мнением, наговором, молвой?.. И Борису мерещится кошмар, он уже и сам верит в то, о чём твердит молва: убийца. Ария Бориса убеждает в том, что безумие, бред, наваждение победили рассудок царя. Он видит мальчика: «Очи пылают, стиснув ручонки, просит пощады… И не было пощады! Страшная рана зияет! Слышится крик его предсмертный… О Господи, Боже мой!»
Неоднозначность, противоречивость человеческой натуры (вспомним тютчевское: «В его главе — орлы парили, в его груди — змии вились…») Мусоргский выразил в образе Шакловитого, замешанного в тёмных интригах. Но именно ему поручена ария «Спит стрелецкое гнездо», которая звучит проникновенно, как раздумье о судьбах родины. Прекрасная мелодия, широкий русский распев. Расширяется и наше представление о Шакловитом. Он вспоминает о бесконечных бедах, столько лет терзающих Россию, о татарских нашествиях и боярских распрях. Одна надежда — на «избранника, той бы спас, вознёс злосчастную Русь-страдалицу!» А разве устарело вот это: «Погибает старое, на смену приходит новое, а народ… всё там же… пуще стонет»? Думаю, это голос самого автора, Модеста Петровича Мусоргского.
У композитора всё — правда, всё взято из жизни. Досифея из «Хованщины» композитор начал писать с протопопа Аввакума, «Житие» которого было впервые опубликовано в 1861 г. Но потом стал вносить в образ новые краски, сделал его более мягким, лиричным, однако не в ущерб его убеждённости, стойкости, обличительной силе. Задушевная или истовая, речь Досифея вырастает из народного распевного говора и народной песенности. В этом ярком образе тоже проступают черты его создателя.
Как я уже говорил, Мусоргский берёт историю за основу, чтобы высказать социальные, этические идеи. Неважно, что на самом деле Хованский и Голицын никогда не вступали между собой в союз, а в опере — волею Мусоргского эти персонажи участвуют в общем заговоре против царя Петра. Для творца народной музыкальной драмы важнее другое: идея, правда характеров, верность духу времени. А в подробностях он позволяет себе некоторые отступления от исторических фактов. Ему важно заострить сюжет, чтобы со всей отчётливостью выступила сложная конфликтность эпохи. Он даже сближает события, которые в истории разделены годами. Время спрессовывается.
Колокола будят совесть, взывают к спящим: проснитесь! — как когда-то Христос обращался к ученикам: «Не спите! Бодрствуйте!» Колокола гремят по всей партитуре «Бориса Годунова», «Хованщины», «Картинок с выставки» с их «Богатырскими воротами». Снова прослушав недавно так называемые «русские квартеты» Людвига ван Бетховена, я узнал в аллегретто скерцо 8го квартета (опус 59, N2 2) те же темы, что и у Мусоргского в «Борисе Годунове»: тему коронации, когда звучат колокола, и песенную народную тему. Песня «Уж как слава на небе» была напечатана в сборнике Прача, вышедшем в 1792 г. и переизданном в 1815-м. Очевидно, этот сборник рекомендовал Бетховену его друг и покровитель граф Разумовский, русский посол в Вене. Эта песня и вошла в бетховенское скерцо в квартете ми-минор. В творческой мощи и глубине, в совестливости двух гигантов музыки мне слышится много общего. Нелишне вспомнить, что на тему стихотворения Гёте оба сочинили сатирическую песню «Блоха».
Образы, созданные Мусоргским, заставляют меня вспомнить о героях Достоевского. Марфа показана «по-достоевски». Сильная характером, гордая, она соединила в себе одержимость боярыни Морозовой и душевность русской крестьянки. Девушкой движет всепоглощающая любовь, обожжённая трагическим пламенем. Вспомните женщин Достоевского: в «Идиоте», «Братьях Карамазовых», «Преступлении и наказании», в «Униженных и оскорблённых»… У Марфы пламя души сильнее, чем костёр, на который она взошла вместе со своим возлюбленным.
Я всегда считал «Рассвет на Москве реке» Мусоргского музыкальной эмблемой России: такой мелодической широты, задушевности и духовного подъёма ни у кого нет! Разве что у Лермонтова в «Песне про купца Калашникова» и «Бородино». Не от лермонтовских ли строк отталкивался музыкальный гений, зачиная «Хованщину»:
Над Москвой великой, златоглавою,
Над стеной кремлевской, белокаменной,
Из-за дальних лесов, из-за синих гор,
По тесoвым кровелъкам uграчи,
Тучи серые разгоняючи,
Заря алая подымается;
Разметала кудри золотистые,
Умывается снегами рассыпчатыми;
Как красавица, глядя в зеркальце,
В небо чистое смотрит, улыбается.
Уж зачем ты, алая заря, просыnалася?
На какой ты радости разыгралась?..
И посреди этой радости, этого светлого Божьего утра и дня — муки, напасти, слёзы… И — плач юродивого. По ком звонит колокол? — спрашивал когда-то Хемингуэй. И отвечал: он звонит по тебе. По ком плачет юродивый? спрашивает Мусоргский…
Однажды Модест Петрович гостил в доме своего брата на мызе Минкино. Глянул в окно, а там чудаковатый нищий. Стыдясь своего безобразия, он страстно объяснялся в любви молодой крестьянке. В его дрожащем голосе композитор услышал отчаяние. Как передать в музыке горечь и мольбу человека? Так на свет родилась песня «Светик Савишна». Слова Мусоргский написал сам. Это мольба о любви, о сочувствии, понимании. Песня – одно напряжённое дыхание, скороговорка взахлёб. Однообразный повторяющийся ритмический рисунок подчёркивает интонации настойчивой, полубезумной мольбы. Услышавший «Светика Савишну» композитор и критик Александр Серов не смог скрыть потрясения и восторга. «Ужасная сцена! — воскликнул он. — Это Шекспир в музыке».
То же можно сказать и о юродивом из «хованщины». Незабываем Иван Семёнович Козловский в этой роли: «Обидели юродивого. Отняли копеечку…» И самый финал: нет, не громовой хор, не мощный оркестр, а одинокий голос. Один юродивый со своим рваным лаптем. И точно голос самой русской земли:
Лейтесь, лейтесь, слезы горькие,
Плачь, плачь, душа православная!
Скоро враг придёт и настанет тьма,
Темень тёмная, непроглядная.
Горе, горе Руси!
Плачь, плачь, русский люд,
Голодный люд!..
Но не этот безмерный плач венчает творчество русского гения. Сквозь плач прорывается, побеждая все печали, бессмертный хор из «Бориса»: «Расходилась, разгулялась сила-удаль молодецкая… Поднималася со дна сила пододонная. Поднималася, разгулялася силушка пододонная, неугомонная. Гой!»…
Эту веру в Россию укрепляет Мусоргский в нас, вступивших в далёкий от гармонии двадцать первый век.
Д.Д. Шостакович: «Бессмертна слава Мусоргского. Его музыка звучит во всем мире. Люди разных стран, разных национальностей восхищаются его народными музыкальными драмами «Борисом Годуновым» и «Хованщиной», его «Сорочинской ярмаркой», его вокальными произведениями, говорят о них как о произведениях шекспировской силы и глубины. Благотворное влияние нашего великого композитора давно вышло за пределы России, оно во многом определяет наиболее передовые течения мирового музыкального искусства».
Клод Дебюсси: «Мусоргский чудесен своей независимостью, своей искренностью, своим очарованием… Русские дадут нам новые импульсы для освобождения от нелепой скованности. Они помогут нам лучше узнать самих себя…»
Б.В. Астафьев: «Музыка была для него и чувством и мыслью о горячо любимом народе – песнью о нём…»
Поль Дюка: « Произведение Мусоргского («Борис Годунов» — Л.Б.) уже сыграло свою роль во всемирной музыкальной эволюции. Оно оплодотворило в своём направлении музыку целой эпохи… Среди самой широкой публики и для неё должен жить Мусоргский. Именно ей надлежит сохранить и увековечить его славу. Ибо он писал исключительно для широких кругов слушателей…»
В.В. Стасов: «Мусоргский был один из тех немногих, которые у нас своё дело к далёким и чудным, невиданным и несравненным «новым берегам».
Ф.И. Шаляпин: «Его стихией была сценическая правда. В его произведениях не только слово и звук сливаются, но это целое сливается с действительностью».
© 2004 Лев Болеславский