Когда строку диктует чувство

Помню в середине семидесятых годов я довольно часто выступал в школах, заводских общежитиях, ПТУ, в библиотеках. На одной из творческих встреч меня спросили:

— Лев Ионович, кто ваш лю6имый поэт?

Безо всяких колебаний я ответил:

— Борис Пастернак!

Через несколько дней в бюро пропаганды художественной литературы, по путевкам которого я выступал, мне сделали выговор:

— Boт поступил сигнал из горкома партии: оказывается, вы первым назвали Пастернака, а не Владимира Владимировича Маяковского, который является «лучшим и талантливейшим поэтом нашей, советской эпохи». Это ваша политическая ошибка…

Вот так прежняя власть диктовала, кого надо любить, а кого и не очень. А для меня с юношеских лет поэзия и нравственная позиция Бори­са Леонидовича Пастернака были олицетворением высоты и чистоты, чем всегда славилась великая русская литература. Ее не случайно назвал «святой» Томас Манн. Державин, Баратынский, Пушкин, JIepмонтов, Тютчев, Фет, Жуковский, Блок — имена можно продолжить. В этом ряду, — великий поэт ХХ веха Пастернак, подхвативший эстафету. Скажу больше (простите это уже и мое пристрастие): Когда-то Петр Ильич Чайковский так написал:  «Высшая точка красоты в музыке – это Моцарт!» А в поэзии —  это Пастернак, — добавил 6ы я. И не только потому, что нахожусь под обаянием его стиля, его мастерства, на мой взгляд, наивысшего в русской поэзии, а и потому, что его нравственное, этическое начало восходит к идеям христианской любви и жертвенности. В этом и сама жизнь, как творчество, и творчестве, как сама жизнь.

Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет рa6a,
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба.

За такую честность и искренность поэту приходилось расплачиваться, и не раз: и когда его регулярно прорабатывали на писательских собраниях и съездах чиновники от литературы, и когда годами просто не печатали по указке вождей тоталитарного, безбожного режима, и когда травили за создание в высшей степени христианского романа «Доктор Живаго», может быть, величайшего русского романа того столетия, заслужено  удостоенного Нобелевской премии. Затравленный, он не перенес всех ударов и скончался в 1960 году, когда ему было 70 лет. «Дней лет наших семьдесят лет, а при большей крепости восемьдесят лет» — так говорится в молитве Моисея, в 89 Псалме. Большей крепости Пастернаку не дали.

Напрасно в дни великого совета,
Где высшей страсти отданы места,
Оставлена вакансия поэта:
Она опасна, если не пуста.

Увы, у власти – не высшей, а низшей страсти всегда отданы места. В своей поэме Лейтенант Шмидт» автор, словно заглядывая вперед, через десятилетия (а поэма создана в 1926-1927 годах), пишет монолог героя на суде (а теперь мы видим, и свой собственный):

Как вы – я часть великого
Перемещенья сроков.
И я приму ваш приговор
Без гнева и упрека.
Неверно, вы не дрогнете,
Сметая человека.
Что ж, мученики догмата,
Вы тоже – жертвы века.
Я тридцать лит вынашивал
Любовь к родному краю
И снисхожденья вашего
Не жду и не теряю.
Как непомерна разница
Меж именем и вещью!
Зачем Россия красится
Так явно и зловеще!
Едва народ по-новому
Сознал конец опеки,
Его от прав дарованных
Поволокли в аптеки.
Все было вновь отобрано.
Так вечно, пункт за пунктом,
Намереньями добрыми
Доводят нас до бунта.
…Не встать со всею родиной
Мне было б тяжелее,
И о дороге пройденной
Теперь не сожалею…

Собственно, Борис Леонидович Пастернак избрал для своей поэмы такого героя потому, что лейтенант Шмидт, по мнению автора, несет в душе идею служения, христианскую идею жертвенности идущую от заповедей Иисуса Христа. Герой поэмы идет на суд, на казнь, почти дословно повторяя слова Господа из Евангелия от Иоанна (глава 15, стих 13): «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». Шмит знает, что восстание обречено на порадение, но он не может оставить восставших:

Все отшумело. Вставши поодаль.
Чувствую всею силой чутья:
Жребий завиден. Я жил и отдал
Душу свою за други своя.

А в конце поэмы – как обобщение звучат строки:

Напрасно в годы хаоса
Искать конца благого.
Одним карать и каяться
Другим – кончать Голгофой.

Той же идеей христианского служения, любви и жертвенности проникнуто стихотворение «Рослый стрелок, осторожный охотник». Обратимся к прекрасному стихотворению, написанному в грозном 1943 году, «Смерть сапера». Красноречивы строки, исполненные той же идеей высокого самопожертвования. Смертельно ранее сапер.

Привстал и дух от боли заняло,
И он упал в густой полыни.
И вслед за этими строками:
Все в жизни может быть издержано,
Издержаны все положенья, —
Следы любви самоотверженной
Не подлежат уничтоженью.

А стихотворение венчает строфа высокого христианского обобщения:

Жить и сгорать у всех в обычае.
Но жизнь тогда лишь обессмертишь,
Когда ей к свету и величию
Своею жертвой путь прочертишь.

В следующем году Пастернак пишет другое стихотворение «Ожившая фреска». Но вначале оно было иным и называлось «Воскресенье». Но разве безбожная власть могла пропустить строки:

Впервые средь грозы Господней
Он слушал у ворот обители
О смерти, муках преисподней
И Воскресенье, и Спасителе.

Завершающие слова:

Надгробье каменное треснет
И в ветре налетевшей памяти
Он снова в третий день воскреснет
И пустится по нашим снам идти.

Ориентир защитника Отчизны – пример Господа, отдавшего жизнь за людей и воскресшего на третий день!

В романе «Доктор Живаго» Борис Пастернак развивает свои мысли как гражданин и как христианин одновременно, обобщая накопленный опыт и миросозерцание не просто художника:

«Факт бессмыслен, если в него не внести смысла. Христианств,о мистерия личности и есть именно то самое, что надо внести в факт, чтобы он приобрел значение для человека».

Это понимание пришло к писателю в конце войны, когда в нем снова пробудилось отчетливое ощущение присутствия Божия в историческом существовании России. А ведь было так, что Пастернак задолго до фашистского нашествия в 1941 году почти в отчаянии писал, обращаясь к Богу:

Стал забываться за красным желтый
Твой луговой вдохновенный рассвет.
Где Ты? На чьи небеса перешел Ты?
Здесь, над русскими, — здесь Тебя нет.

Стихи связаны с событиями 1918 года, началом «красного террора», расстрелом заложников. А о безбожии 30-х годов поэт вспоминал уже после войны в стихотворении «Рассвет» (1947 год). И снова обращение к Христу, к Господу:

Ты значил все в моей судьбе,
Потом пришла война, разруха,
И долго-долго о Тебе
Ни слуху не было, не духу.

Да, не было вокруг ни слуху, ни духу о Нем, но в душе Пастернака образ Господа никогда не терял своих чудных черт! Не мерк, не туманился. И взявшись за создание «Доктора Живаго», Пастернак пошел от этого образа Бога Живаго.

И через много-много лет
Твой голос вновь меня встревожил.
Всю ночь читал я Твой Завет
И как от обморока ожил.

Именно Господний Завет подвигнул долго молчавшего Поэта к активному действию, активизировал в нем жажду нести свою веру и творчество людям, как это произошло с Савлом, который стал Павлом, словно пережившим второе рождение: «Горе мне, если не благовествую».

А поэт написал:

Мне к людям хочется, в толпу:
В их утреннее оживленье.
Я все готов разнесть в щепу
И всех поставить на колени.

За год до смерти, в 1959 году, произошла встреча Бориса Пастернака с американским композитором Леонардом Бернстайном. Тот недоумевал: как мы можем жить с такой хамской, безбожной властью? Поэт ответил: «Что вы, при чем тут министры? Художник разговаривает с Господом Богом, а Тот ставит ему разные спектакли с разными персонажами, чтобы тому было что писать. Это может быть либо трагедия, либо фарс, но это уже второстепенно».

А предчувствуя свой скорый уход (тогда было создано замечательное стихотворение «В больнице») поэт сказал профессору Амиа Чакраварти: «Я не вынес бы ожидания смерти, если бы мне не открылся Иисус Христос». Не случайно первое название романа «Доктор Живаго» — «Смерти не будет». И здесь же красноречивый эпиграф из Откровения Иоанна Богослова: «И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже, ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет. Ибо прежнее прошло» (Откр.21:4).

Евангельских циклом, стихами о Господе завершается роман и венчается все творчество бессмертного мастера – Бориса Леонидовича Пастернака. «И творчество, и чудотворство»…

Мне снился Пастернак –
Сначала поседелым,
На белых простынях
И в одеянье белом.
И не было людей,
Но в поминутном чуде
Он тихо молодел,-
И появлялись люди!
Вставал, и на ветру
Вдруг прятались морщины,
И юношей к утру
Уже вбегал в лещины.
Казалось мне, к родным
Летел, покинув пекло,
Пророком молодым
И фениксом из пепла.
И чуб на лбу блестел
Крылом черно-слепящим.
То пропадал в листве,
То возникал над чашей…

 Лев Болеславский,
член Союза писателей России.

© 2004 Лев Болеславский