Н.С. Гумилев

Путь и восхождение Николая Гумилёва

Ни шороха полночных далей,
Ни песен, что певала мать,
Мы никогда не понимали
Того, что стоило понять.
И, символ горнего величья,
Как некий благостный завет, —
Высокое косноязычье
Тебе даруется, поэт.

Как странно порой соединяются фамилия поэта с его характером, соединяются несовместимо, если можно так сказать. Мы произносим Пушкин, но ни о каких пушках не думаем, скорее – тут же музыкой всплывают строки «Я помню чудное мгновенье» или «Мороз и солнце – день чудесный». «Бах» — в переводе означает ручей, но справедливо сказал когда-то Бетховен: «Не ручей, а море ему имя!» Вот фамилия «Боратынский» означает «Божья оборона (тын)» — и я соглашаюсь, читая стихи великого русского поэта – философа. А вот фамилия моего любимого Гумилева как бы не рифмуется с нравом, характером и путем, но все-таки странно увязывается, несовместимо совмещается. Ведь в переводе с латыни гумилис означает «смиренный». Ну, каким же, скажите, сиренным был этот мужественный, отчаянно храбрый, до невозможности дерзкий и отчаянный человек!

Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь.
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.
Словно молоты громовые
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.
И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.

И все-таки в самой глубине души этого дерзкого поэта трепетало это гумилис, это Божественное смирение, как высший свет, как вечное детство! Как Господь наш когда-то сказал ученикам Своим: «Детей пустите!», так и мы должны не отгораживаться от «ребенка в себе» опытом, мирскими делами, так называемой взрослостью.

Николай Степанович Гумилев всю жизнь был в чудесном поиске. И все это отражено в строках стихов и поэм, и в «Романтических цветах», и в «Жемчугах», и в «Чужом небе», и в «Колчане», и в «Костре», и в «Шатре» и, наконец, в гениальном «Огненном столпе». И везде напряженный путь от познания – к прозрению.  Так, поэт должен спрессовать столетия в одну человеческую жизнь, чтобы воскликнуть:

Как некогда в разросшихся хвощах
Ревела от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья, —
Так век за веком – скоро ли, Господь?
Под скальпелем природы и искусства
Кричит наш дух, изнемогает плоть,
Рождая орган для шестого чувства.

В юности поиск чаще всего идет вширь. Познание обогащается стремлением больше увидеть, насытить душу внешними впечатлениями. Словно подсознательно растет надежда через эту широту впечатлений познать и глубину, открыть что-то важное, если не самое главное. Не отсюда ли у молодого Николая Гумилева такая яростная страсть к путешествиям?! Здесь и мальчишество, и увлеченность приключенческой литературой. Он  словно надевает на себя маску конквистадора, романтического завоевателя, чтобы утвердить себя! Ведь был он, по воспоминаниям, не очень привлекательным внешне: вытянутая голова, рыхлые черты лица, толстые бледные губы, бесцветные волосы, косящие глаза, шепелявость. Да еще косолапость… Достаточный набор непривлекательности … А я вспоминаю сказку о гадком утенке мудрого Андерсена!

Потом Гумилев вспоминал: «Я по вечерам запирал двери и, стоя перед зеркалом, гипнотизировал себя, чтобы стать красавцем. Я верил, что силой воли могу переделать свою внешность». А было тогда мальчишке всего 14 лет.

Даже рецепт в аптеке он выписывал на другое имя. «Болеть – это такое безобразие, что даже фамилия не должна в нем участвовать», — говорил поэт.

Но уже в отрочестве вместе со страстным стремлением к приключениям, к путешествиям росла сосредоточенность души, шел путь вглубь. В имении «Березки» на Рязанщине подросток нередко вел уединенный образ жизни. На берегу реки даже вырыл себе пещеру, где предавался размышлениям в посте.

Но вначале все-таки побеждало романтическое приятие земель и морей! Его ранила муза дальних странствий, далеко за кронштадский и Царскосельский горизонты! 1907 год – первое путешествие в Африку, 1910 год – второе, в 1913 году – третье! А еще поездки в Париж, а еще Финляндия, Швеция, Норвегия, а еще Англия, Лондон… Открывалась планета, открывалась Земля, но как важно было открыть, наконец, и Небо! В Италии Николай  Степанович посещает монастырь Сан-Доминико близ Фьезоле в Тоскане, где жил и творил флорентийский живописец Фра Анжелико. Картина средневекового мастера, находившаяся в монастырской церкви, произвела на молодого поэта сильное впечатление.

На  всем, что сделал мастер мой, печать
Любви земной и простоты смиренной.

(Обратите внимание на слово «смиренной» — не случайно!!!)

О да, не всё умел он рисовать,
Но  то, что рисовал он, — совершенно.
И дальше пишет поэт, уже прозревая нечто большее!
Мария  держит Сына своего,
Кудрявого, с румянцем благородным,
Такие дети в ночь под Рождество,
Наверно, снятся женщинам бесплодным.

Обратите внимание, как соединяется земное с небесным. Свет  нарастает, одухотворяется:

И есть еще преданье: Серафим
Слетал к нему, смеющийся и ясный,
И кисти  брал, и состязался с ним
В его искусстве дивном… но напрасно.

И, наконец, апофеоз всего стихотворения, не просто мудрый вывод земного стихослагателя, а просветление и озарение, запечатленное в строфе, ставшей знаменитой:

Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
А жизнь людей —  мгновенна и убога,
Но все в  себе вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога.

Так Николай Степанович Гумилев из своего нового сборника «Колчан» вынул самую чудесную стрелу – строфу!

Кстати, в этой книге я снова встречаю намек на смирение (гумилис) в стихотворении «Снова море»:

…Никогда не вернусь обратно,
усмиряю усталую плоть,
Если лето благоприятно,
Если любит меня Господь.

Итак, поиск себя во многом поначалу идет через поиск других. Путешествия расширяют кругозор. Но не для того ли, чтобы сказать:

Я не прожил, я протомился
Половину жизни земной,
И, Господь, вот Ты мне явился
Невозможной такой мечтой.
Вижу свет на горе Фаворе
И безумно тоскую я,
Что взлюбил и сушу и море,
Весь дремучий сон бытия…

Поиск не был простым и последовательным. То он шел через романтизм путешествий, а то – через увлечения философиями и религиями Востока с его метемпсихозом, реинкарнациями, кармой:

Когда же, наконец, восставши
От сна, я буду снова я,
Простой индиец, задремавший
В священный вечер у ручья?

Свое «я» Гумилев искал и у Ницше, и у Заратустры… Свое «я» он искал и в лозунгах провозглашенного им однажды нового поэтического стиля – акмеизма: чеканить, гнуть, бороться! И даже на войне, когда в 1914 году записался в добровольцы и в нем возникло религиозное восприятие войны… Искал себя, безусловно, и в любви – в драматической, нервной и неровной, отчаянной и безответной любви к Анне Ахматовой. Вот уж у кого истинная фамилия (а не  псевдоним) – Горенко, соответствовала ее судьбе, судьбе жены, чей муж был расстрелян, судьбе матери, чей сын репрессирован, судьбе женщины, столь много горя пережившей… Непросто им было вместе – Гумилеву и Ахматовой. Не состоялась их совместная жизнь…

Много надо было испытать и понять Николаю Гумилеву, чтобы сказать: «Поэзия и религия – две стороны одной и той же монеты. И то, и другое требует от человека духовной работы.  Но не во имя практической цели, как этика и эстетика, а во имя высшей, неизвестной им самим». В рецензии на первую книгу своего собрата по перу Осипа Мандельштама «Камень» Гумилев написал в 1913 году: «…у человека есть свойство все приводить к единству: по большей части он приходит этим путем к Богу».

Если древнегреческий философ Сократ говорил: «Познай самого себя», то Гумилеву лучше подходят другие слова: «Победи самого себя». А для этого нужно иное мужество, иная храбрость, иная дерзость. Именно в движении не только вширь, но главное внутрь и в победе над собой и в обретении и самого себя истинного и обретении Иисуса Христа смысл пути и восхождения человека и поэта. Не просто поэта-мастера.

Все и всё помогали – даже через отрицательный опыт – прийти Гумилеву к Господу, к Христу. И он это знал, и ценил, и был благодарен. Перечитываю заметки Ахматовой о Гумилеве. В глаза – нет, в сердце! – бросается фраза: «Он сказал: Ты научила меня верить в Бога и любить Россию». Да, мы все друг другу и учителя, и ученики. Я думаю, что и Гумилев многому высокому научил свою гениальную подругу.

Когда Николай Степанович был арестован – 3 августа 1921 года, за четыре дня до смерти Блока, его земное мужество было уже соединено с мужеством иного порядка, когда смерти уже не бояться. Перед смертью он читал Евангелие.

В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо Свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались с ужасом к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.
Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться  к звуку,
Тростью на песке чертил число.
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в  Евангельи от Иоанна
Сказано, что слово – это Бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.

Христос

 Он идет путем жемчужным
По садам береговым.
Люди заняты ненужным,
Люди заняты земным. 

«Здравствуй, пастырь!»
Рыбарь, здравствуй!
Вас зову Я навсегда,
Чтоб блюсти иную паству
И иные невода. 

Лучше ль рыбы или овцы
Человеческой души?
Вы, небесные торговцы,
Не считайте барыши. 

Ведь не домик в Галилее
Вам награда за труды. –
Светлый рай, что розовее
Самой розовой звезды. 

Солнце близится к притину,
Слышно веянье конца,
Но отрадно будет Сыну
В Доме Нежного Oтцa. 

Не томит, не мучит выбор,
Что пленительней  чудес?!
И идут пастух и рыбарь
За Искателем Небес.

Лев Болеславский,
член Союза писателей России

© 2004 Лев Болеславский